С любовью — о волнующем

АХ, ОДЕССА

«Каштаны! Каштаны! Самые свежие! С пылу, с жару! Подходи, налетай, своё счастье не упускай! По два штуки в одни руки, третий в подарок!» — весело и нараспев кричала тётя Мира, высокая худая седовласая женщина с типичной одесской внешностью и таким же неповторимым произношением. Она ставила на середину стола огромную чашку, доверху наполненную жареными каштанами, и, наслаждаясь своей щедростью, победоносно оглядывала весь двор. Из крохотных неказистых коморок выползали их обитатели и направлялись ужинать к общему столу. До начала курортного сезона было ещё довольно далеко, поэтому число комнаток заметно превышало количество гостей, выходящих из них. Первыми, как правило, появлялись тётя Таня Поспелова из Свердловска и дядя Валера, неизвестно из каких краёв, приехавший устраиваться на флот, всегда добродушно улыбавшийся и неизменно с бутылкой вина в руках. Затем вальяжно и плавно, как и полагается москвичам, выплывали дядя Ваня, тётя Валя и их дочка Света — моя ровесница, которую тоже привезли на операцию в институт глазных болезней.

Последним выходил хозяин дома Борис Лившиц, в прошлом известный артист цирка и самый сильный человек на Земле, как писалось в ярких афишах, расклеенных повсюду во дворе и даже на стенах в туалете. Мой отец, любивший поиграть словами, с улыбкой говорил по этому поводу: «Дядя Борис не только видит весь перёд, но и зорко зрит прямо в зад». А ещё хозяин двора отличался от всех других одной удивительной чудесностью, которая мне по-мальчишески очень нравилась. Когда кто-нибудь называл его дядя Боря, он делал многозначительную паузу и говорил, выделяя  каждое слово: «Это в вашем родном колхозе все Борьки — бугаи да хряки, а я — человек, и зовут меня Борис Леонидович!» И столько в этих словах было непонятной силы и достоинства, что даже дядя Валера, почему-то так и не нашедший работу, каждый раз при встрече с трудом шевеля языком и грозя кому-то пальцем вдаль, говорил: «Я помню — ты Борис». А ещё наши любезные хозяева отличались особой житейской мудростью: на протяжении всей дорожки, ведущей  в сад, по бокам в шахматном порядке были вкопаны в землю металлические гири. Так, предположили мои родители, это своеобразное предупреждение, чтобы мы, слепые дети, в том саду чего-нибудь не затоптали, а ещё хуже не съели.

В Институт глазных болезней имени Филатова мы обычно ездили в трамвайчике. В отличие от неинтересного троллейбуса трамвай мне нравился гораздо больше, так  как он постукивал на рельсах, немного раскачивался, когда набирал скорость, заливисто звенел  перед каждой остановкой и на поворотах. Через несколько дней я уже запомнил все названия остановок на нашем маршруте и подружился со многими кондукторами. Я им всем обещал, что, когда мне вернут зрение, обязательно стану кондуктором, и просил разрешения объявлять остановки. Какое это было неподдельное счастье — стоя посреди вагона во всю свою дурную головушку и чистые лёгкие весело орать: «Улица Довженко», следующая остановка «Институт имени Филатова», дальше «Санаторий Аркадия»… Иногда я великодушно позволял объявлять остановки москвичке Свете, так как  мы уже подружились семьями и в  клинику  часто ездили вместе.

А тем временем наши дела с лечением складывались не совсем удачно. Мы уже прошли все предварительные кабинеты обследования, но для госпитализации не хватало какой-то важной справки. И теперь мою судьбу могла решить только очень большая начальница. После трёх безрезультатных дней напрасного сидения у её кабинета мама с папой пришли к выводу, что пора уже брать билеты на обратный поезд. Но тут настал четвёртый день…

В узком душном коридоре сидеть без дела и тупо ждать было совсем невыносимо. А так как там запрещалось ещё и бегать,  родители разрешили  мне давать самодеятельные концерты. В свои шесть лет я знал наизусть довольно много стихов, басен и не только детских…  А при полном отсутствии стеснения я мог ещё и петь. Вокруг собиралась вся близсидящая очередь, мне даже хлопали и говорили хвалебные слова, на которые я скромно отвечал, что если бы не мороженое, съеденное утром, то всё могло получиться гораздо лучше.

В тот день я был в особенном ударе. После рассказанного на одном дыхании пушкинского «У лукоморья дуб зелёный…»  прозвучала жалостливая баллада про Коломбину, которая умерла от несчастной любви. Третьим номером моей «незаурядной» программы значилась артиллерийская песня, которую мы с папой выучили специально для этого концерта: «Пушка полковая бьёт, не уставая. Над землёй проносится победный ураган!» Самые удивительные слова звучали в припеве: «Сады-садочки, цветы-цветочки, над землёй проносится победный ураган…».  Когда я закончил своё выступление, какая-то тётенька в белом халате (на тот момент я не видел ни тётеньки, ни халата, ни его цвета) спросила: «Мальчик, а откуда ты знаешь эту песню?» Я уже настолько привык к своему сиюминутному успеху, что по-взрослому, с достоинством произнёс фразу, как потом выяснится, поменявшую всю мою дальнейшую жизнь: «А у нас её весь Воронеж знает».

— А Воронеж — красивый город? — не унималась назойливая женщина.

— Не знаю, — признался я, — говорят, что красивый, но я не вижу…

Она немного постояла, а потом сказала: «Давайте вашу карточку. Я в сорок третьем воевала за Воронеж и была там ранена. Я всё сделаю, чтобы ваш мальчик увидел, каким прекрасным стал наш город. Идите,  оформляйтесь в приёмный покой. Я сама буду его оперировать».

Низкий поклон вам и вашей семье, Сусанна Александровна Бархаш, первая заведующая детским отделением в Институте имени В. П. Филатова. Это вы первая в мире доказали высокую эффективность пересадки роговицы у детей. Это вы вернули мне зрение!

В палате нас было трое, и всех прооперировали в один день. Когда нам сняли повязки, и мы поняли, что стали видеть, долго не знали, как себя вести. Эдик Симанишвили играл в футбол огромными яркими апельсинами, привезёнными его отцом. Коля Курбатов из Новосибирска так долго плясал на кровати, что на минуту потерял трусы. Я тоже праздновал свою мальчишескую победу. Гуляя с родителями по прибольничной территории, я делал первые неуверенные самостоятельные шаги в огромный пёстрый мир, удивляясь и радуясь  многоликим краскам, открывая его заново. Помню маму, которую я увидел впервые. Она была такая лучистая, такая солнечная, такая самая красивая, а по её щекам почему-то текли слёзы. У больничных ворот стояла блестящая белая «Волга» с серебристым оленем на капоте. Моему удивлению и восторгу не было предела! Почти час я ходил возле неё кругами, пытаясь заглянуть в кабину, трогая оленя руками… Хозяином машины оказался отец Эдика, лежавшего со мной в одной палате. Он обнял моего отца, подарил ему бутылку коньяка, а мне разрешил посидеть в кабине, покрутить руль и несколько раз нажать сигнал, но недолго, чтобы никого не напугать. Это были чуть ли не самые счастливые минуты моего детства… Помню, как докучал своим родителям вопросом: «Почему  море называется Чёрным, если оно на самом деле почти голубое?» Помню, как собирал для своих друзей из Воронежа на берегу разные по цвету и форме камешки. Помню огромный-преогромный белоснежный лайнер в порту, в котором, по моему мнению, смогла бы поселиться вся наша улица… Помню оранжевый берет  на моей подружке Свете и её улыбающееся личико с вечно задранным к небу носиком! С тех пор со Светой мы больше не виделись, но переписывались почти пятнадцать лет, пока я окончательно не стал шалопаем, а она внезапно выскочила замуж. Что поделать — красивые девочки взрослеют быстрее недогадливых мальчишек!

Когда мы вернулись в свой гостеприимный одесский дворик, навстречу вышел сам дядя Борис. Он ласково потрепал меня по голове огромной рукой и откуда-то сверху обратился к отцу: «А скажите-таки, Николай, чьи раки сегодня слаще — ваши придонские или наши морские?» И они оба расхохотались…  А от стола уже неслось такое знакомое и родное: «Каштаны! Каштаны!..»

Анатолий Кобзев