ТВОРЧЕСТВО НАШИХ ЧИТАТЕЛЕЙ
Леонид Потехин живёт в Красноярске, в прошлом журналист, а ныне — член литературного объединения «Былина». Его произведения публиковались в альманахах «Енисей» и «Новый Енисейский литератор», журнале «День и Ночь», коллективных сборниках.
ПРЕСТУПНИК
Откровенное повествование
Это я — преступник! Когда мне было семнадцать лет, я по глупости, а может, совсем по другой причине совершал жуткие правонарушения. Шла война. Отечественная. Против фашистов. Далеко от Причулымья грохотали пушки. Сражались с врагом мои сверстники двадцать пятого года рождения, а меня, инвалида по зрению, комиссия признала несостоятельным носить оружие. Обидно! Сердце наполнено комсомольским задором. Но куда буду стрелять, если в двух шагах не узнаю человека в лицо? Странное зрение. На очень близком расстоянии могу читать и писать. Семилетку окончил. На первой парте сидел, подходил к доске, чтобы прочесть написанное учительницей. Глазной врач сказал:
— Пигментная дегенерация сетчатки. К старости — полная слепота.
Впоследствии так и случилось. Но пока я был молод, полон энергии. В начале сорок третьего года оказался в деревне Тумна Балахтинского района в должности секретаря сельсовета. Шкаф с папками, стол да чернильница с перьевой ручкой. Мне предстояло выписывать справки, вести протоколы заседаний сельских депутатов, подшивать в папки бумаги, поступающие из районных организаций, и ещё какая-то канцелярщина. Работёнка, как говорится, не бей лежачего. Квартировал у солдатки Анастасии Романовны — колхозницы лет тридцати пяти с двумя ребятишками.
Председатель сельсовета Пичугин вручил хлебную карточку. Я тотчас же в магазин, а там холодрыга. Полки пустые. Торгуют солью, керосином да спичками.
— Мне за два дня.
— Могу за целый месяц. — Отвечает продавщица в фуфайке. Я удивился:
— За месяц не надо.
— Печёным не торгуем. Отовариваем овсяной мукой. Давай сумку.
— А у меня нет ничего.
Продавщица поворчала, в какой-то кошель взвесила шесть килограммов муки. Если это испечь, то должно получиться девять килограммов хлеба. По триста граммов на день. Паёк служащего. Моя хозяйка вздохнула:
— Квашни не получится. Испеку пресные лепёшки.
Она два раза просеивала муку, всё равно остались колючки. Язык покалывало, но я не обращал на это внимания. За неделю уничтожил месячный паёк. На восьмое утро Анастасия Романовна подала мне две картофелины и стакан простокваши. Её выпил, к остальному не притронулся, ведь от детей оторвала. Сами в основном живут на картошке и капусте.
Сельсовет помещался в одном доме с правлением колхоза. В одной комнате — столы секретаря и счетовода. Толпится народишко. Председатель колхоза Сургутский производит разнарядку. Счетовод Надя Тарханова перебрасывает кругляшки на конторских счётах. Похоронку на мужа получила. Осталась с малышом. Ко мне никто не подходит. Стараюсь придать лицу деловой вид. Перелистываю в папке бумажки. Вскоре контора опустела. Время к полудню. Перед глазами маячат картофелины. Зря не съел. Кончился табак. Отправился к деду Акиму. За десять рублей старик отсыпал стакан самосаду. В кармане остались три десятки. На полведра картошки. Оставлю на курево.
Без табака — дело табак. Вернулся в сельсовет. Пил воду и старался не думать о еде. Как назло, вспоминалась последняя овсяная лепёшка. Она была совсем без колючек.
Вечером собралась молодёжь. Клуб почему-то закрыт. Контора — единственное помещение для посиделок. В основном — девки, несколько парней да подростки. Пляски и частушки под балалайку. Это меня немного отвлекло. Подсел к девчатам. Они хихикнули и перепорхнули на другую скамейку. Чего они? Как от чумного.
Ночью я абсолютно слепой. Поэтому не заметил колдобину напротив своих ворот и рухнул в снег. Раздался дружный хохот. Пацаны забавлялись. Не впервые подобное приходится терпеть. Ржут в нескольких шагах. Если бы светила луна, то хоть один бы оказался в моих руках.
Вошёл в избу. Скрипнула деревянная кровать. Хозяйка проговорила:
— На столе тарелка… Похлебай.
Отказываться не стал. Лампу не зажёг: привык ориентироваться в темноте. В похлёбке капуста и немного картошки. Всё слегка приправлено мукой. Никогда прежде не ел более вкусного варева. Только голод не утих даже во сне, желудок требовал ещё и ещё.
Проснулся от детских голосов. Девочка и мальчонка спорили о том, кому в какой одежде идти сегодня в школу. Я ополоснул лицо — и за дверь. Сегодня мне подаяния не нужны. Сыт лепёшками, что приснились.
На рассвете в феврале над крышами клубился дым. В каждом доме топили печи, варили картошку, щи, кашу. Может, даже пекли блины. Напротив одного дома остановил хлебный дух. Так пахнет, когда вынимают из печи каравай и калачи. Судорогой свело желудок. Уже сидя за столом, я продолжал чувствовать этот запах. Казалось, им пропиталось моё пальтишко, до потолка наполнилась комната. В животе урчало и клокотало. Я выдернул из шкафа похозяйственную книгу и сунул её под мышку. Потом выскочил на улицу с этим главным документом сельсовета, в котором содержатся данные о каждом подворье и составе семей. Зачем? Ладно, разберёмся. Не с пустыми же руками переступать порог. Заявился, как с неба свалился. За столом — старик со старухой, трое ребятишек и женщина неопределённых лет у самовара. Побрякивают ложки, запахи ударяют в нос, кружат голову.
— Доброе утро, хозяева. Хлеб вам да соль.
— Ем, да свой, а ты рядом постой. — Ответил дедок.
Супружница покосилась на него, прошепелявила:
— Тах хостей не встречают. Начальник пришёл с бумахами, по важному делу.
Хозяин вылез из-за стола, перекрестился, хлопнул меня по плечу:
— Не серчай, паря. Присказка такая. Разоблачайся, сидай на моё место.
Следовало бы поважничать: дескать, уже чаёвничал. Но пальтишко вроде само собой соскользнуло с плеч. Не дожидаясь второго приглашения, сел за стол. В одной руке — калач, в другой — ложка. Передо мной — сковорода с жареной картошкой. Молодуха подала стакан чаю. Детвора покинула застолье, выглядывала с полатей. Глава рода уселся возле печурки, подбросил полешек, задымил трубкой.
— Поведай, паря, что пишут в газетах, что на фронте?
Бабка опять наперекор:
— Пускай человек чаю попьёт. Тебе бы токмо балякать про войну проклятую.
— Гонят наши фашистов. Освободили Ростов, вступили на Украину.
Старик продолжал:
— Я три года воевал супротив германца. Слабоват их солдат против русского штыка. На энту войну отправил трёх сыновей. На одного похоронка пришла. Второй в госпитале. Третий пишет, что подбил вражескую танку. К награде представлен.
Женщины уткнулись в платки. Я подчистил сковороду, умял два калача. Выразил благодарность, раскрыл свои бумаги: «Тут неясность со скотиной, следует уточнить». Быстро управились, ведь у колхозника стадо — раз-два да обчёлся. Сытый возвратился в сельсовет.
На следующее утро я в другом доме приветствовал хозяев:
— Здравия желаю.
— Здрасьте, коль не шутишь.
— Следует уточнить состав семьи.
— Уточним, а пока присаживайся к столу.
— Стакан чаю можно.
Присел и опустошил целую сковороду. Так открылся источник пропитания. Не разжиреешь, но и не подохнешь с голодухи. Старался подгадывать под обеденное застолье. Иногда промахивался — хозяйка уже убирала со стола. Два раза не пригласили. Сами жуют, я сижу в сторонке. Не проявили сибирского гостеприимства. Может, еды было в обрез, только для себя? Кое-как дотянул до марта. Снова овсяные лепёшки. Продержаться бы подольше, да не получилось. На девятый день съедена последняя. Опять беру палочку-выручалочку — и шагом марш. Сердобольные жители Тумны подкармливали юнца, чтобы ноги не протянул.
После полосы неудач, когда кишки, кажется, приросли к позвоночнику, в конторе расселась хитроватая Анна Петровна. Она выждала, когда все ушли, и проговорила:
— Три раза покормлю обедом.
В животе сразу что-то перевернулось, заурчало. Я прошептал:
— Так просто?
Тётка хмыкнула:
— Даром даже чирей не садится. Исправь в бумажках мой год рождения.
— Зачем это вам?
— Чтобы не платить военный налог. Четыреста рублей на дороге не валяются. У меня трёх лет не хватает до шестидесяти, а стало быть, до льготы. Так ты пособи и справочку выпиши.
Перо занесено над листом. Внутренний голос шептал: «Остановись, не делай этого». Но требование желудка сильнее.
В доме просительницы были густые щи вприкуску с настоящим душистым хлебом, затем каша и стакан молока. Славно угостила Анна Петровна. На улице наслаждался мартовским солнышком. Только теперь подумал о том, что совершил преступление. Велики ли недополученные деньги? Хватит ли их для изготовления хотя бы одного ящика патронов? Навряд ли. Для государства убыток невелик. Зато я — сытый. С крыш — бурная капель. На дороге лужицы. Валенки намокли. Свернул к деревенскому сапожнику Копытову. Неделю назад заказал пошить сапоги.
— Ну, как? Готовы?
— На, примеряй.
Скинул валенки, подвернул лоскутки портянок, натянул сапоги, притопнул.
— Сколько?
— Триста рублей.
— У меня только сто пятьдесят, зарплата за февраль. Остальные — когда получу за март.
— Добро, подождём.
Через несколько дней ко мне с той же просьбой обратилась хорошо знакомая Мария Степановна.
— Не могу. Это подсудное дело.
Впрочем, проклятый желудок невольно забурлил. В конце концов, я сдался и нанёс сражающейся Родине очередной урон. Пожилая женщина угостила окрошкой. Кислый квас, репчатый лук, картошка.
— Надо бы положить яйцо и сметанкой сдобрить.
— Куры не несутся, а всё молоко сдаю. Больше ничего нет!
Ладно, сойдёт и так. Употребил до последней ложки, подобрал крошки и спросил:
— Марья Степановна, вы в Бога веруете?
— А как же.
— Зачем грешите перед Всевышним? Вы говорите неправду. У вас в печи стоит яичница.
Сказал наобум и угадал. Хозяйка выпалила:
— Ишь ты, какой глазастый, а притворяешься слепеньким, чтобы на фронт не угодить.
— Поменьше болтай! Лучше поставь сковороду да от каравая отрежь ломоть потолще.
В ту ночь мне приснился районный прокурор. Стоит возле моего секретарского стола, тычет пальцем в похозяйственную книгу и строго говорит: «Сукин ты сын, как посмел пачкать государственный документ?»
Днём, несмотря на грозное предупреждение, вновь отправился обедать к выгодной клиентке. Подхарчиться удалось. И ещё разочек, а затем — как отрезало! На беду, месяц оказался с приставкой. Первого апреля, обессиленный, с трудом поднялся на крыльцо магазина. Полпуда овсяной муки показались тяжёлым грузом. Неделю пировал, столько же постничал. Наступила Пасха. Я, атеист, по-своему приветствовал праздничек — спозаранку, у калитки заранее намеченного дома. Вошёл бодро:
— Христос воскрес!
— Воистину воскрес!
Пригласили разговеться. К тому я и стремился и степенно сел. Семья шумно завтракала. Сначала яйцо, окрашенное в луковой шелухе, затем заполнил желудок тушёной картошкой, холодцом и блинами. Разговелся на славу. Встал.
— Перекрестись!
Ради такого пира надо уважить. Поднимаю голову. Под самым потолком — божница, на ней — иконы. Ликов не могу разглядеть. Осенился крестным знамением. Куда денешься? В тот день ещё дважды произносил: «Христос воскрес». Обед и ужин были такими же обильными. Благодать! Всегда бы так. Пришёл, наелся и ушёл, поглаживая брюхо. Ну, чего захотел!
Тяжкими выдались последние две недели. Однажды счетоводка положила передо мной калач — дожил до подаяния! Хождения по людям представились как позорное попрошайничество. Да что делать, если государство плоховато кормит своих служащих. Пусть милостыня — не всё ли равно, лишь бы была еда. Об этом я думал больше, чем о секретарских обязанностях. Как-то в одной папке обнаружил штатное расписание сельсовета. Кроме председателя и секретаря, числились там два учителя, уборщица и заведующий избой-читальней. Все были налицо, за исключением избача. А что, если… Необходимость заставляла шевелить мозгами. Я составлял списки на хлебные карточки и получал их в райторготделе, вот и схитрил: внизу, перед подписью председателя, оставил свободную строчку. Пичугин не заметил, а я на «чистое место» вписал: «избач Полюшкевич». В районе всё прошло без сучка и задоринки. У меня на руках лишняя карточка. Утром первого мая ринулся к магазину. Навстречу маршировали учителя и школьники с красными флажками. Мне не до того. Наемся досыта, ведь получу двойной паёк. Но меня ожидало разочарование: на дверях — замок. Закрыто, ведь праздник пролетарской солидарности. Значит, предстоят ещё двое голодных суток. Тут подумал: как предъявлю вторую карточку? Продавщица может заподозрить неладное и сообщить председателю. Бросило в жар. Как быть — разорвать, выбросить? Изворотливый ум подсказал: «Ступай в райцентр…» А что? Карточка законная, с печатью. Всего-то десять километров. Через пару часов уже входил в магазин. Отдышался, огляделся. Небольшая очередь. Встал крайним. Спокойно. Откуда здешним знать, где я работаю. Подавая карточку, попросил:
— Мне на четыре дня вперёд.
— С вас рубль двадцать. — Сказала девушка за прилавком и щёлкнула ножницами.
Пшеничный хлеб продавали по довоенным ценам. Я расплатился за килограмм двести граммов. Не торопясь, вышел, а на улице готов был бежать. Когда оказался за селом, свернул с дороги, присел в молоденькую травку. Перочинным ножиком разрезал хлеб на четыре доли. Три упрятал в холщовую сумку. Одну тут же съел. Дневную пайку избача. Конечно, чувство голода не улеглось. Но всё-таки взбодрился. Вечером употребил ещё кусок. Остальные оставил на завтра. Два дня пировал, затем опять овсяные лепёшки. И вот я снова шагаю в Балахту за ещё горячим запашистым хлебом.
Началась посевная. Однажды от безделья отправился в поле. Там работала тракторная бригада. Чумазые, запылённые механизаторы собирались обедать. Повариха разливала похлёбку. Я развернул газету и прочитал сообщение Совинформбюро — передовую статью «Выше темпы на посевной». Прочитал с пафосом, торжественно. Словно от своего имени призывал колхозников к ударному труду. Трактористы, сеяльщики, плугари выслушали в тишине, со вниманием. Передо мною появилась полная глиняная чашка и горочка хлеба. Повариха произнесла:
— Покушай. Спасибо тебе за новости. Живём тут, как медведи в тайге. Приходи ещё.
Возвращался с песней «Легко на сердце от песни весёлой…» А что? Наш вождь товарищ Сталин сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселей!»
Теперь почти ежедневно приходил в бригаду. Проводил политинформацию. В вагончике пришпилил лозунги, написанные чернилами на газетах. Сфабриковал что-то вроде стенгазеты. Отметил передовиков, покритиковал нерадивых. Как-то счетовод Надя вручила распоряжение на склад:
— Получи три килограмма муки: поощрение за твою агитационную деятельность.
В мае еды хватало, уже подумывал добыть дополнительную карточку на следующий месяц. Вдруг председатель сельсовета сказал:
— С первого июня принимаем избача.
Дрогнуло моё сердце. Желудок свернулся в комочек. И было от чего. Закончилась посевная, повариха перевернула котёл вверх дном. Июнь выдался самым голодным месяцем. Быстро кончались овсяные лепёшки. Съедены три ведра картошки, купленные на скромную зарплату. Снова хождения в народ. Выбирал те подворья, где были большие огороды, побольше скотины. Напрасно. Хозяева стали негостеприимны. Удалялся несолоно хлебавши. Не обижался. Однажды моя хозяйка вошла в избу с охапкой крапивы. Я удивился:
— Зачем?
— Покрошу в похлёбку.
Мне тоже перепала тарелка такого варева — есть можно, коль сусеки колхозных амбаров пусты. Даже мышам нечем поживиться.
Однажды я пытался оформить с черновика протокол заседания сельских депутатов. Получались корявые, бессмысленные предложения. Кружилась голова. Убрал в шкаф бумаги. Вышел на свежий ветерок. Бесцельно побрёл по улице. Навстречу — приёмщица молока от населения по обязательным поставкам. Молодая солдатская вдова говорит:
— Лёнечка, заглянул бы ко мне. Творожком угощу.
Конечно, в тот же день заглянул на сливоотделение колхозной фермы. Молоканщица чмокнула меня в щёку, наложила тарелку творога. Полила сливками. Я ем, она сидит напротив, ласково улыбается. Опустошил тарелку, встал:
— Спасибо за угощение.
— Благодарностью не отделаешься.
Достаю из кармана последнюю десятку, протягиваю. Баба — кровь с молоком, фыркнула:
— На что мне твои деньги? Ступай прочь, коль не дозрел.
Чего она? Встретила поцелуем, провожает бранью. На следующий день Надя спросила:
— Ну что, творожок вкусный?
Откуда прознала? Я поднял от бумаг голову.
— В деревне нет тайности. Ты знаешь, зачем тебя угощала молоканщица? Эх, ты, тюха-матюха, потерял источник пропитания. Ты, наверное, ни с кем не целовался?
В своей непогрешимости признаться не мог, поспешно удалился. Нарвал охапку крапивы, которая шмякнулась на пол, когда увидел, как Анастасия Романовна рыдала, упав грудью на стол, а рядом лежала похоронка. На лавке, прижавшись, сидели Зинуля и Гришуля. С тревожным удивлением смотрели на мать. Прибежала сестра хозяйки, сквозь слёзы посыпала утешения:
— Настя, не убивайся шибко. Не одна ты такая. На деревне получили больше дюжины похоронок.
Пришла беда — отворяй ворота. Не отворишь — через изгородь перескочит. Я вышел на крыльцо и закурил. Торопливо прошла соседка. Из избы доносились причитания трёх женщин…
Как-то по делам в райцентре оказался. Проходил мимо типографии, где работал печатником приятель Ванюшка Безруков. Как не зайти? Он на «американке» печатал хлебные карточки. Была такая примитивная машина. Побазарили о пустяках. Дружок отлучился на минутку. Я автоматически протянул руку и из двух стопок взял несколько листков. Спрятал в карман. Потом, вернувшись, сидел в сельсовете, рассматривал хлебные карточки. Три пятисотграммовые, рабочие. Остальные — трёхсотки. Гм. Вынул из шкафа и положил перед собой изрядно потрёпанную похозяйственную книгу. Она прошнурована, на последней странице наложен сургуч. И пришлёпнута печать. Слегка намазал её чернилами и наложил чистый листок бумаги. Не поверил сразу своим подслеповатым глазам. На листке отчётливо изобразилась гербовая печать райисполкома. Попробовал трёхсотку. Результат тот же самый. Отшлёпал остальные карточки. С тоской подумал о том, что до июля ещё целая неделя. Последняя ночь ожидания прошла тревожно. Часто просыпался. Наконец, услышал, как звякнуло ведёрко. Хозяйка пошла доить корову. Поднялся, побрякал рукомойником. Через несколько минут был уже за околицей. Радоваться бы наступающему дню. Вон как яркие лучи набросились на зелень придорожных кустов. Перекликаются птицы. Комаришки пищат возле уха. Что, кровушки испить захотели? Да осталась ли она у меня? Третьи сутки без еды. Километра три отшагал хлёстко, почти бегом. Выдохся. Ноги еле передвигались. Сердце билось учащённо. Пока дотопал до Балахты, приземлялся на обочину несколько раз. У магазина толпится народ. Занял очередь. Хлеб ещё не привезли. Пекарня где-то на окраине села. Слышу разговоры о последних событиях:
— По радио передавали: наши войска перешли в наступление.
— Я тоже слышала. Освободили несколько городов и много населённых пунктов.
— Это вам не сорок первый… — Продолжил фронтовик на протезе.
— Хлебовозка едет! — Закричали вокруг, и народ устремился в магазин. Началась разгрузка. Помещение наполнилось дурманящим запахом. Закружилась голова. Прижался к стене. В кармане две карточки. Какую подать — пятисотку или трёхсотку? В мае прошло удачно. Но тогда была настоящая карточка, выданная торготделом, а теперь поддельная… Впереди меня стоит милиционер. Заберёт и посадит в кутузку. Гм. Ну и пусть! Там каждый день будет баланда и кусок хлеба. Загремели весы, очередь задвигалась. Я подал сразу обе карточки. Пан или пропал? Позади загалдело бабьё. Продавщица прикрикнула:
— Успокойтесь! Не мешайте работать!
— Мне за три дня.
Отрезанные талончики упали в коробку. На весах почти целая буханка. Рассчитался — и вон из магазина. Опомнился за околицей. Грохнулся в траву, отдышался, вынул из сумки душистое богатство, подкинул на ладонях. Разделил на шесть частей, по две на день. В одну тут же впился зубами. Ел жадно, торопливо. Словно кто-то стоит за плечами, готовый вырвать кусок. Не успел. Пожива уже в брюхе. Но окаянный голод не утолил и, не утерпев, отрезал кусок от вечерней доли. Употребил не спеша, с наслаждением. Сумку откинул в сторону. Не соблазняй. Закурил. Разлёгся на спине. По небу проносились редкие облака. Желудок успокоился. Вдруг подумал, что изволил скушать чужое достояние, на полнедели кого-то оставив голодным. Вернуть хлеб? Гм, легко сказать… Я вскочил, схватил добычу и зашагал в Тумну. Торопился, словно боялся, что догонят и ограбят. В тот же день отоварился мукой. Вечером хозяйка испекла лепёшки. Я уже успел умять припрятанную пайку, потому половину законного ужина отдал ребятишкам. Вышел на крыльцо и задымил самосадом. Опускались сумерки. Зрение слабело. Скоро наступит полная слепота. Затренькала балалайка, послышался смех… Как же не дозрел, если мечтаю о красавице Райке Ковалёвой? Она на меня — ноль внимания. Зато пришедшему с войны одноногому парню благоволит. Значит, мой недуг самый отвратительный. Не зря девчонки шарахаются. Потянуло прохладой. В клубе гулянка в разгаре, а я один, как перст.
Через три дня я снова в Балахте. В магазин не спешу. Предчувствие опасности? По кишкам заиграли трубы неодолимого желания. Тревога исчезла. Совесть, как мышка, ускользнула в норку. Вошёл в числе последних получил свои два килограмма четыреста граммов. На полке осталось ещё несколько буханок. Как это понимать? Очередь исчезла, а хлеб остался. Значит…
Поспела полевая клубника. Зинуля и Гришуля приволокли полное ведёрко. Хозяйка положила красные душистые ягоды в чашку, залила молоком.
— Ешьте, кормильцы.
Ребята замолотили ложками. Такая же порция досталась мне. От такого угощения не откажешься. Я достал лепёшку, отломил кусочек для себя, большую часть протянул мальцам. Хозяйка попыталась отодвинуть, но опоздала.
— Ишь ты, успели ухватить. Ты, Ливонид, отдаёшь детям последнее. Чем сам сыт? Неужто только святым духом?
Если бы эта колхозница знала правду, что бы сказала? Дважды в день втихаря съедал по дополнительному куску и ничего, не подавился.
По утрам малыши убегали на лесные поляны за ягодами и возвращались с полным ведром, в награду получая по куску лепёшки. Однажды они притащили корзину с груздями. Толика досталась и мне. Хороша клубника с молоком, но жареные грибы лучше. Спасибо вам, «спасители».
Лето было в разгаре. На лугах звенели косы. Погромыхивали грозы. Газеты сообщали о победах Красной Армии. Взяты Орёл и Белгород. А по просёлкам продолжал шастать секретарь сельсовета. В райцентр — с пустой сумкой, обратно в деревню — с ценной поклажей. Долгим казался скудный июнь и быстротечным относительно благополучный июль. Вот и конец месяца. Съедена последняя пайка. Что дальше? О канцелярских делах почти забыл. Да пошли они… В типографию не заходил — велик был соблазн. Удержался. Моя бабушка говаривала: «Сколько кувшин ни ходит по воду, но всё равно разобьётся!» Как ни старался ограничить аппетит, лепёшек хватило на считанные дни. У меня в кармане очередная получка. Не пропадём. Взял мешок, обошёл полдеревни. Принёс только одно ведро картошки. Жители разводили руками:
— Старая кончилась, молодая в огороде подрастает.
Надолго ли собаке блин? Так и вечно голодному секретарю сельсовета — ведро старой пожухлой картошки. Заснули на лежанке «добытчики». Поворочалась на скрипучей кровати их мать и притихла, может, думала о погибшем муже. Не спал и я. Вышел из избы, присел на крылечке, замышляю очередное преступление. Кончились посиделки в клубе. Зазвенела балалайка. Звонкий голос Райки:
— Я надену платье белое…
Девчата дружно подхватили:
— Буду в нём красавица…
Захлопали калитки, тявкнула собачонка, наступила полуночная тишина. Я встал, взял припасённый мешок и направился за деревню. Безошибочно определял дорогу. С колеи не собьёшься: по краям густая трава. Вот рытвинка. Остановился. Слева на лёгком ветру шелестит берёзовая рощица. Сворачиваю направо. Вот оно, картофельное поле. Не моё, колхозное. Я припёрся сюда вором. По какому праву? Продвинулся в глубину, присел. Пошарил вокруг, вырвал первый кустик. На ощупь набрал клубней и уложил в мешок. Затем второй, третий… Хватал торопливо, с какой-то лихорадочной жадностью. В поисках очередной плети зашарил по земле и наткнулся на сапоги. Замер. Увлёкся и попался, как курица в чугунок.
— Кх… Что-то давненько не приходил за табачком… — Заговорил дед Аким. В ответ я промямлил:
— Деньжат не было.
— Подставляй ладони. — Из кисета посыпался табак. — Продолжай. Я ничего не видел.
Была не была! Рванул картофельную плеть. Старик помог мне взвалить мешок на плечи и вывел на дорогу:
— Ступай с Богом.
Сторож исчез так же неслышно, как и появился. Хорош охранник колхозного добра. А может, и не было никого? Примаячилось? Но в кармане горсть табака… А ноша тяжела. Ведра четыре нахапал. Спина сгибается. Доплёлся до деревни. Горланили петухи. А вдруг какая старушка, мучаясь бессонницей, засиделась у окошка или парочка влюблённых пригрелась на лавочке? Пускай… Утром на столе стоял чугунок. Ох, и вкусна горячая молодая картошечка! Анастасия Романовна проговорила:
— Мешок убрала в кладовку, подальше от посторонних глаз.
Догадалась, но в голосе нет осуждения, как и одобрения. Итак, я совершил очередное преступление. За него и за предыдущие по суровым законам военного времени быть бы мне на Колыме. Я неплохо представлял, где находится этот холодный край. Шибко не хотелось оказаться в гиблых местах. Благосклонная судьба избавила от возмездия. Я получил повестку, в которой предписывалось мне явиться на военный завод. Если не пригоден для фронта, то будешь ковать оружие. Долой канцелярщину! Спокоен и точен приказ военкома…
Ранним августовским утром я вышел из ворот. За плечами сумка. В ней — полведра варёной картошки. У крайней избы меня остановили. Счетовод Надя положила в сумку два калача. Райка обхватила меня за шею, поцеловала в губы и прошептала:
— Возвращайся. Буду ждать.
Невероятно! Жаркий поцелуй пылал на губах до самого райцентра. Сказанные девушкой слова волновали молодую кровь и через сутки в поезде.
Конечно же, я вернусь, обязательно вернусь!