ЗНАМЕНИТЫЕ СЛЕПЫЕ           

НИКОЛАЙ ОСТРОВСКИЙ

 Не двинуть сдавленной рукой.

Тягучей тьмой дыханье спёрто.

Вокруг ни ангела, ни чёрта —

Один кладбищенский покой.

Укутан в запахи земли,

Очнулся в собственной могиле.

Меня живьём похоронили?

Уж лучше сразу бы сожгли!

Совсем непросто с кондачка

Поверить в  призрачные цели.

Замуровать мой дух посмели —

Кошмара тягость велика…

Ну, нет! Покуда поживу!

Лицом отпрянув от подушки,

С трудом глотаю пар из кружки,

Хоть жутко мне и наяву!

«Николай Островский лежит на спине, плашмя, абсолютно неподвижно. Одеяло обёрнуто кругом длинного, тонкого, прямого столба его тела, как постоянный, неснимаемый футляр. Мумия. Но в мумии что-то живёт. Да. Тонкие кисти рук — только кисти чуть-чуть шевелятся. Они влажны при пожатии. Живёт и лицо. Страдания подсушили его черты, стёрли краски, заострили углы… Голос спокоен, хотя и тих, только изредка дрожит от утомления…»

Среди мировых знаменитостей, лично встречавшихся с глубоким инвалидом, оказался и неутомимый Михаил Кольцов, который разыскал уникального творца с партийным билетом. Талантливый очерк «Мужество» архипопулярного публициста появился в газете «Правда», взбудоражив миллионы. Несмотря на чрезвычайно натуралистичное и, в общем, обидное сравнение, а возможно, и благодаря ему, скромного героя разом заметили, молниеносно сделав кумиром «идейного молодняка». Чуть позже в неоднозначном очерке «Возвращение из СССР» о нём трогательно написал Андре Жид:

«Я не могу говорить об Островском, не испытывая чувства глубочайшего уважения. Если бы мы не были в СССР, я бы сказал: «Это святой!» Религия не создала более прекрасного лица. Лишённая контакта с внешним миром, приземлённости, его душа словно развилась ввысь. Я сел у изголовья кровати, протянув ему руку, которую он поймал, как связующую с жизнью нить. И в течение целого часа его худые пальцы переплетались с моими, посылая мне токи горячей симпатии. Он слеп, но говорит и слышит. Его мысль напряжена и активна, её работе могут помешать лишь физические страдания. Он не жалуется, и его прекрасное высохшее лицо не утратило способности улыбаться, несмотря на медленную агонию. Он лежит в светлой комнате с раскрытыми окнами. Какой покой здесь! Мать, сестра, друзья, посетители скромно стоят поодаль. Некоторые записывают наш разговор. Трижды я порывался уйти, опасаясь его утомить, — такое неослабевающее горение не может не истощать силы. Но он просит меня остаться, чувствуется, что ему хочется говорить ещё… Наконец, я поднимаюсь, чтобы уходить. Он просит меня поцеловать его. Прикасаясь губами к его лбу, я едва сдерживаю слёзы. Мне кажется вдруг, что я его знаю очень давно и расстаюсь с другом, а он уходит от нас. Я оставляю умирающего, но проходят месяцы и месяцы, а он продолжает существовать на грани жизни и смерти и только энтузиазм поддерживает в ослабевшем теле это готовое вот-вот погаснуть пламя…»

Приведённые словесные портреты удивительно похожи даже в деталях. Хочу подчеркнуть, что произведения этих мастеров слова в нашей стране долго находились под запретом, потому что лучшего советского журналиста впоследствии огульно репрессировали, а эмоциональный парижанин разочаровался в коммунистическом режиме и обличал его мрачные перегибы. Из-за этого с ним публично конфликтовал Ромен Роллан, вопреки трагичным новостям восхищавшийся достижениями строителей социализма. Создатель романа-эпопеи «Жан-Кристоф» и повести «Кола Брюньон» адресовал мужественному инвалиду проникновенные слова поддержки: «Будьте  уверены, что  если вы в вашей жизни и знали мрачные дни, ваша жизнь есть и будет светочем для многих тысяч людей. Вы останетесь для мира благотворным примером победы духа над предательством индивидуальной судьбы!» Приведённые выдержки указывают, что только в пронзительно восторженной оценке подвига собрата по перу оба французские лауреаты Нобелевской премии по литературе оказались солидарны. Кстати, приятелем политработника был его сверстник Михаил Шолохов, через десятилетия тоже вошедший в блистательную когорту обладателей престижнейшей награды.

Считаю уместным процитировать и фрагменты надрывной исповеди репортёру популярной газеты «The News Chronicle». За 11 недель до кончины именитый пропагандист доверительно прошептал: «Может быть, вслед за вами полетит телеграмма о моей гибели. Это меня не пугает. Совесть моя спокойна. Я жил честно… Будь я здоров, экономил бы силы для пользы дела, но твёрдо знаю, что хожу на краю пропасти и каждую минуту могу сорваться. Два месяца назад у меня было отравление желчью, я не умер лишь случайно, а как только упала температура, немедленно принялся писать по двадцать часов в сутки — боялся, что погибну, не кончив книги… Я лишён всех физических радостей! Прибавьте к этому огромные страдания, которые не дают ни секунды забвения, даже процесс еды для меня — мучение… Поверьте, можно сойти с ума, если позволить себе думать о боли! А между тем сердце разрушено, нервы пылают, жуткий упадок сил… Что можно сделать в моём положении? Юридически я болен, но партия воспитывает в нас священное чувство — бороться до тех пор, пока есть в тебе искра жизни! Личное несчастье сейчас для меня второстепенно…»

Директор учебного заведения, где любознательный подросток «без отрыва от производства грыз гранит науки», через десятилетия уверенно констатировал: «Одно было плохо у Коли — это здоровье. Частенько он не приходил в школу. Если хвори затягивались, я лично навещал ученика на дому. Его мать жаловалась, что юноша страдает ревматизмом. Насколько я помню, в последнем классе Островский вообще не расставался с палочкой…» В действительности всё обстояло много хуже! Скорее всего, запойному книгочею досаждала водянка колен в сочетании с вывихом правой  руки, а позже добавились инфекционные недуги.

Самое главное — у проблемного пациента был практически неизлечимый  анкилозирующий полиартрит, а точнее,  прогрессирующий спондилоартрит, изредка встречающийся у молодых мужчин с плохой наследственностью. Он характеризуется переизбытком кальция в позвоночнике с постепенным окостенением его связок и суставов, что  вызывает их скованность, а затем и полную неподвижность. Во всяком случае, такую гипотезу выдвинули современные специалисты. Проще говоря, у «ремесленника художественной прозы» диагностировали болезнь Бехтерева, которая поразила и глаза. На поверхности хрусталика образовалась плёнка и возникла припухлость. Перенесённый тиф спровоцировал усиление воспаления, а при этом коричневая радужка стала гораздо темнее. Видимо, поэтому худой и смуглый хлопчик с карими очами, «глядевшими немного исподлобья», постепенно превратился в черноглазого и серьёзного парня с пылким взором.

Несмотря на разруху, рядового пролетария по возможности направляли  в лучшие санатории страны и предоставляли комфортные  палаты. Его консультировали выдающиеся профессора, отличавшиеся душевностью и профессиональным тактом. Среди них и главврач бердянского курорта Владимир Беренфус, который, чтобы вытащить из депрессии восемнадцатилетнего Николая, познакомил его с дочерью Людмилой. Наладилась искренняя и оживлённая переписка. Третьего октября 1922 года искатель смысла существования мимоходом упомянул: «Порыв желания жить своей мечтой бросил меня на фронт в двадцатом, но я вскоре понял, что душить кого-то — не значит защищать свободу… Тогда же мне осколком разбило череп над правой бровью и повредило глаз…» Недужный паренёк, решив привлечь внимание образованной барышни, малость приукрасил своё «героическое прошлое». Похоже, так и возник правдоподобный вымысел.

Склонный к самокопанию и рефлексии электрик в очередном послании той же девушке попытался объяснить свою суицидальную мотивацию: «Я полюбил идею, сказку о том хорошем и прекрасном, чего нам не добиться никогда с теми животными, что зовутся люди, и что разочарование в этом божке сбило меня с нормального пути… Вот вздумал хлопнуть себе пулю, только, к сожалению,   не в лоб, а в грудь… Прострелив себе верхушку лёгкого, всё-таки живу! Я ошибся на несколько миллиметров, это стоило мне не один день адской, невыносимой физической боли…»

Биографы утверждают, что «советский великомученик» и много позже хранил под подушкой заряженный револьвер. Значит, он допускал возможность совершить страшный грех самоубийства, что вроде бы несовместимо с православным воспитанием и неистребимой привычкой цитировать «Священное писание». Однако надо понимать, что нежданный статус «живой коммунистической иконы» изнурял сомневающегося мыслителя, который так и не стал «зашоренным фанатиком», сохранив неоднозначную сущность мятущейся личности.

В широко известной беседе с британским журналистом С. Родманом архипопулярный славянин  откровенно признался: «Я был малограмотен, до 1924 не знал хорошо русского языка… Я до этого не написал ни одной строки, не имел никакого отношения к литературе или газетной работе… Понимал отлично только политику, а этого мне в тот период хватало. Огромная работа над собой сделала из меня интеллигента…»

Данным заявлениям ударника художественного слова противоречат опубликованные высказывания его однокашников. В обобщённом виде они выглядят так: «Летом 1918 года сразу во второй класс нашего Высшего  начального училища записался и Коля. Педагоги разъяснили ему, что теперь в Украине открываются школы с преподаванием на родном языке. Тут же подросток взял на дом учебник истории национальной культуры. Настырный новичок стал активным членом редколлегии стенгазеты, а вскоре по его инициативе возник литературный кружок, выпускавший рукописный журнал «Цветы юности». Кроме того, молодой рабочий пел в ученическом хоре и участвовал в театральных постановках. Несмотря на постоянную занятость, Островский был отличником  по всем предметам и общим любимцем…»

Сохранилась собственноручная автобиография молодого коммуниста, написанная по-украински. Привожу слегка сокращённый и отредактированный перевод незамысловатой хроники событий, потому что данный первоисточник, по-видимому, является одним  из самых близких к действительности: «Родился я в 1904 году в селе Вилия Волынской губернии. Отец мой на винокуренном заводе был рабочим в солодовом отделе. Там я учился в сельской школе. Когда началась война, завод закрыли. Тогда отец переехал с семьёй на станцию Оженин Юго-Западной железной дороги, где работал на пункте по приёмке сена. Мой старший брат поступил на службу на станцию Шепетовка в 1914 году в качестве помощника слесаря депо, и мы все переехали к нему. Мой отец, старик 68 лет, работать уже не мог. Мне и Мите пришлось содержать родителей. Я устроился в станционный буфет подносить обеды. В 1919  поступил на материальный склад, где около года распиливал дрова для паровоза. Затем стал учеником помощника кочегара на электростанции, был и кубовщиком кипятильника, а между делом ходил в школу. В 1921 году состоялась первая конференция рабочей молодёжи, после чего вступил в КСМУ. В августе меня командировали в Киев в электротехнический отдел железнодорожной школы, где я находился до двадцать второго года. После этого я несколько раз болел тифом, всего  больше восьми месяцев, тогда приезжал в Шепетовку к родителям. В декабре была Всеукраинская перепись КСМ, которую я не прошёл и механически выбыл. После болезни опять вступил в комсомол. В мае 1923 года был назначен Окркомом КСМ секретарём Берездовской районной организации… В сентябре был принят кандидатом КПбУ Берездовской парторганизацией и утверждён Окркомом 17 января 1924 года. В мае был послан Окркомом КСМУ райорганизатором в Заславль, где и работаю до настоящего времени…»

После похорон боготворимого вождя, «верный ленинец» вновь сменил место «постоянной дислокации». Это подтверждает «Личный листок учётно-распределительного отдела ЦК Российской Коммунистической партии большевиков» и Анкета очередной переписной компании. Причём оба официальных документа не содержат сведений о «героическом сооружении узкоколейки», а в графе о службе в армии стоят  прочерки.

Друзья по школе впоследствии единодушно свидетельствовали: «Мы догадывались, что Коля помогал подпольщикам доставать оружие и расклеивать листовки… Летом 1920 он исчез из Шепетовки и появился лишь осенью мрачный и подавленный. Никто так и не узнал, где он был и что делал…» Неоднократно продублированные сообщения косвенно подтверждают «туманные намёки», согласно которым, именно тогда за отказ расстреливать пленных ревтрибунал приговорил новобранца к двум месяцам заключения.

Правда, вышесказанное расходится с воспоминаниями учительницы Марии Яковлевны Рожановской: «Весной 1919 враг был изгнан из Шепетовки. Но фронт всё время был близко. В конце лета части Красной Армии вновь оставили наш городок. Вместе с ними ушёл и Коля…» Зато её муж, преподававший в том же училище, почему-то даже не подозревал, что Николай активно участвовал в боях.

Крайне сложно теперь разобраться в хитросплетениях вроде бы достоверных рассказов современников и вполне надёжных документов взаимоисключающего содержания. Каков был реальный ход событий? Думается, хрупкая истина опять затаилась где-то посередине. Как известно, довольно долго бои шли поблизости от Шепетовки, а то и прямо в ней. Выходит, Николай вполне мог совмещать учёбу с краткими «отлучками» в действующие войска. Вместе с тем не может быть и речи о тяжёлых ранениях, ведь их нельзя было скрыть от окружающих. К тому же чудом уцелела фотография выпускников четырёхклассного училища, сделанная в середине 1921 года. Надбровный шрам у Николая на ней отсутствует.

Только почему-то в массы упорно продвигалась другая интерпретация событий. Вот что Николай Алексеевич написал восьмидесятилетней народоволке и политкаторжанке Вере Николаевне Фигнер: «Мне 29 лет. В прошлом я — кочегар. Не окончил начальную школу. Стал наёмным рабочим с двенадцати лет. Пятнадцати лет вступил в Комсомол и в Революционную армию. Два года боёв. Два тяжёлых ранения, потеря глаза, тяжёлая контузия. Затем опять мастерские, работа в комсомоле. С двадцать восьмого года я парализован, неподвижен, потерял последний глаз. Пять лет напряжённой работы, и как результат, две книги о былом, о нашей мятежной юности. Я — один из Молодой гвардии большевиков. Железная партия воспитала нас…» Данную странноватую версию жизненного пути убеждённого марксиста хорошо дополняет выдержка из его предсмертного интервью в либеральной «Ньюс кроникл», названного «Люди и судьбы»: «Сталь закаляется при большом огне и сильном охлаждении. Тогда она становится крепкой и ничего не боится. Так закалялось и наше поколение в борьбе и страшных испытаниях, учась не падать перед жизнью…»

Поневоле и в редакции  журнала «Молодая гвардия» пришлось  учитывать авторскую трактовку минувшего. Там в 1932 году готовился к печати довольно «сырой» текст дебютанта, который в личной записке из лучших побуждений «немного подправил» некоторые эпизоды собственной жизни. Неэтично получилось, так как некорректную ознакомительную справку поместили и в скромный томик с первой частью романа. Выпуск отдельного издания приурочили к пятнадцатой годовщине Великой Октябрьской революции. Когда Островский через три года, пятым среди писателей,  был награждён орденом Ленина, он предполагал, что не вполне заслуженно удостоен этой чести, ведь о нём судят по Корчагину.

Неужели со временем и сам новатор прозы стал отождествлять себя с Павкой? Как бы то ни было, он не скрывал: «Раньше я решительно протестовал против того, что эта вещь автобиографична, но теперь это бесполезно. В книге дана правда без всяких отклонений. Я писал её для истории молодёжных организаций, о возникновении комсомола на Украине, а товарищи нашли, что книга эта представляет и художественную ценность…»

Ещё предстоит  внимательно проанализировать прототипную сопоставимость даровитого оригинала с персонажем. Хотя уже более полувека назад в замечательной монографии «Николай Островский» литературный критик Натан Венгров подчёркивал: «Духовное единство автора и героя не тождественны, а значит, необходимо «развести» реально документированные факты и беллетристику жизнеописания Павла Корчагина…»

Естественно, законная вдова примерного юнармейца, возглавлявшая его столичный музей, тогда не могла поддержать прогрессивную точку зрения. Самоотверженная сестра привилегированного калеки  Екатерина Алексеевна, преданно ухаживавшая за ним до самого конца, а затем руководившая мемориалом в Сочи, тоже отмолчалась. Позже её дочь Галина Васильевна, а также другая племянница — Альбина Дмитриевна, появившаяся на свет благодаря второму браку Раисы Порфирьевны со старшим братом романиста, свою позицию изменили. В 2008 году наследники Островского даже передали специалистам обширный архив ранее неизвестных эпистолярных реликвий, содержание которых расходилось с традиционной биографией их дяди.

Родословная  крещёного атеиста полна загадочных нестыковок, ведь достоверных материалов обидно мало и приходится ориентироваться на «противоречивые эксклюзивы» родственников, одноклассников и соратников. Положение крайне обострилось, когда в сборнике «Воспоминания о Николае Островском» далёкого 1974 года появились  некоторые «неудобные письма» и непредвзятые мемуары, а полный текст эталонного произведения без купюр попал в последнее русскоязычное собрание сочинений романтика революции, выпущенное издательством «Молодая гвардия» в 1989 году. Так какой же  Николай Алексеевич настоящий? Попробуем вместе разобраться!

Вроде бы Островские упоминаются в церковных книгах с 1854 года. Дед Коли был участником Крымской войны, а отец в молодости сражался с турками. За храбрость Алексей Иванович был награждён двумя Георгиевскими крестами. Бывший гренадёр и курьер морского ведомства частенько в подробностях рассказывал домочадцам о сражениях под Шипкой.

Хотя овдовевший ветеран был на 22 года старше невесты, он и будущая мать Николая создали дружную семью. Обвенчавшись, супруги обосновались в селе Вилия на Волыни, где в довольстве прожили 18 лет. У них родились шестеро детей. Правда, младшие девочки рано умерли. На могилах Неонилы и Нины сохранились каменные памятники, свидетельствующие о крепком достатке. Некоторое время муж служил сидельцем в казённой винной лавке. Кроме того, у него была доходная земля, а также он владел шумной корчмой на краю села и «трезвой» чайной вблизи церкви. Заведение для «чистой публики» помещалось прямо в правой половине жилого дома. Там, под присмотром  ловкой хозяйки вымуштрованная прислуга держала «под парами» самовар, продавала разную снедь и фирменные булочки. Практически не участвуя в непосредственном воспитании, отец поощрял трудолюбие и любознательность наследников. Все четверо с усердием посещали церковно-приходскую школу. Затем в Острожском городском училище Надежда и Катя получили звание помощниц учительницы, а вскоре сёстры вышли замуж.

Ольга Иосифовна, или попросту Осиповна, а точнее, Йозефовна, урождённая Заец, знала пять языков и даже писала стихи. Именно от неё сыну передались привлекательная внешность и суровое обаяние. По словам матери: «По причине незаурядных способностей смышлёный мальчуган пошёл учиться досрочно…» Начальное  двухклассное обучение Коля завершил ещё до Первой мировой войны с похвальным листом, который затерялся при переездах. Такие успехи не удивляют, ведь уже в 6 лет он бегло читал, а к десяти собрал собственную 200-экземплярную библиотечку, отдавая предпочтение авантюрным приключениям и остросюжетным мемуарам. Естественно, его благородные мечты основывались на книжной романтике и наивной героизации подвигов борцов за свободу. Впрочем, в отчаянно трагическую эпоху крутых перемен взрослели рано. Призрачные идеалы явно не совпадали с реальностью личных впечатлений, поэтому в дальнейшем  юношеские пристрастия были значительно скорректированы.

Очень символично, что дом Островских чудом уцелел во время  оккупации, а уже с 1950 года в охраняемом здании функционировала библиотека-музей с экспозицией, посвящённой земляку. Объект не раз менял свой статус и в настоящее время относится к Государственному историко-культурному заповеднику города Острога Ровенской области.

Увы, избалованный женщинами щеголеватый Алексей Иванович был азартным картёжником и любил погулять. Перед войной статный унтер-офицер в отставке за долги был вынужден отдать дом, купленный в кредит. Тогда супруга, имевшая австро-венгерские корни, забрала детей и уехала в село Оженин к моравским родственникам, которые после отмены  крепостного права переселились в Российскую Империю. В кризисных условиях даже дочери зажиточных чешских колонистов пришлось работать поварихой, швеёй и акушеркой. Поколесив по Малороссии в поисках лучшей доли, семья постепенно воссоединилась уже в ином социальном статусе. Скитальцев захлестнула беспросветная нужда.

Доподлинно известно, что неугомонный хлопчик с залихватским отношением к риску во время империалистической бойни дважды убегал на фронт. Правда, через пару дней его возвращали домой, а вскоре неприкаянное приграничье по-хозяйски захлестнули кровавые волны гражданской войны. Из-за постоянной смены «разноцветных властей» с непредсказуемой чехардой приоритетов многие ребята, да и взрослые обыватели, находились в смятении чувств, а вот Островский  решительно и бесповоротно выбрал, на чьей стороне сражаться. Тогда талантливый отрок продолжал «тянуть лямку» наёмного рабочего, что всё же не помешало ему параллельно  заниматься в народном высшем начальном училище волостного центра. Учёба продолжалась 4 года, вплоть до весны 1921-го. Знаменательно, что сюжетные линии будущего шедевра  завязывались на убогой железнодорожной станции, получившей убийственную характеристику от Остапа Бендера: «И вообще, последний город земли — это Шепетовка, о которую разбиваются волны океана…»

Вполне логично, что ровно через 10 лет после кончины Николая Островского в сорокатысячном городке Хмельницкой области, на одноимённой улице, вступил в строй Дом-музей кудесника эпизода. Через пару десятилетий скульптор В. Зноба вместе с архитектором И. Ланько  подарили фанатам будёновских рейдов изваяние юнармейца, а затем формирование масштабной экскурсионной зоны завершил впечатляющий корпус, построенный по индивидуальному проекту М. Гусева и В. Суслова. Документы и личные вещи разместили внутри кубов, стилизованных под паровозные тендеры, на стенках  которых укрепили фотоколлажи с пояснениями, а над ними установили броские композиции из натурных экспонатов. Уникальный дизайн демонстрационных пространств попал в эталонную десятку подобных работ конца прошлого века и включён в престижный Международный каталог «Музеи мира». За неординарное оформление экспозиции  народный художник Украины А. Игнащенко в 1980 году был удостоен Премии Ленинского комсомола. Через 8 лет аналогичную награду республиканского уровня получил коллектив мультимедийного центра патриотического воспитания. Эта работа успешно велась ещё до Великой Отечественной войны. Совсем не случайно земляком писателя оказался пионер-герой Валя Котик. Невзирая на помехи, в очаге исторической памяти продолжают регулярно проводить научно-практические конференции, тематические вечера, лекции, круглые столы, информационные арены, творческие конкурсы и благотворительные акции для маломобильных граждан.

Владимир Бухтияров

Окончание читайте в следующем номере.