ТВОРЧЕСТВО НАШИХ ЧИТАТЕЛЕЙ
Посвящается моей прабабушке Евдокии Михайловне и погибшему на фронте прадеду Максиму Андреевичу Девятириковым.
Танец журавлей
(Плач Евдокии)
Возвращайся, мой журавлик,
Я буду тебя ждать…
Слышишь? Буду…
Она коснулась своим серым крылом его крыла. Он вздрогнул и поклонился ей. Они встрепенулись и в нежном менуэте то взлетали, то снова оказывались на земле. Их мягкие крылья-покрывала сплетались в неповторимые птичьи объятия; их грациозные шеи тянулись к небесам, испачканным свежим соком спелой утренней зари. Они кружили, кружили, касались, встречались и расставались в парном птичьем танце. Удивлялось утреннее небо, как тонкие журавлиные ноги способны удержать прочность чувств и твёрдость намерений птичьих судеб…
Евдокии было почти 40, когда она впервые увидела танец журавлей. Ранним весенним утром муж Максим привёл её в это тайное место, выбранное птицами для своих танцев. Она спокойно, но заворожённо смотрела на танцующих птиц. Максим сильными мужскими руками нежно держал её за плечи и ровно дышал в пучок волнистых, слегка дымчатых волос. У них за плечами уже было многое: суетливая деревенская жизнь, семеро непосед-детишек, повседневные планы, в которых и скрывалось их простое обоюдное человеческое счастье. Они не кричали друг другу о любви, как в романтических книгах, но они молчали о ней так громко, что это было слышно улетающим зимовать журавлям.
— Что бы ни случилось, всегда помни — журавли танцуют для нас… — спокойно сказал Максим. Евдокия кивнула в знак согласия и снова устремила взор на танцующую пару птиц…
А потом случилась война… Максим уходил на фронт — сборы были спешными, а прощание сдержанным. Старшие дочери, Шурочка и Маруся, еле уловили в лице отца зарождающуюся слезу… Евдокия тихо плакала, они с Максимом никак не могли расцепить пальцы… Она коснулась своим крылом его крыла. Он вздрогнул и поклонился. Ей померещилось тихое: «Я вернусь»…
Плачь, Евдокия, плачь об ушедшем на фронт солдате; о тяжёлой доле народа русского; о погибших отцах, мужьях, матерях и детях; о потерянном цвете мирного неба. Плачь, Евдокия, плачь, пока молчат камни, пока немеют грозы, пока тяжело дышит земля, пока танцуют журавли…
И что ей оставалось делать? Принять участь всех женщин, искалеченных войной — научиться выживать и ждать. Как жалостлив был плач семерых детей; как пуст суп из крапивы; как приходилось питаться картофельными очистками; как холодны были зимние военные ночи; как не хватало слёз и как согревали песни и горячий чай.
Вскоре на фронт ушёл сын Евдокии Николенька — молодой резвый юноша, только-только оперившийся журавушка. Соседи успокаивали: «Жди, Дуняша, жди, воротятся твои журавли». Как хотелось бы написать про скорый мир и про долгожданное возвращение близких людей, про радость встреч и счастливое завтра! Даже в годы войны Евдокия по весне ходила смотреть, как танцуют менуэт эти грустные птицы. Как-то раз Дуняша увидела одиноко танцующего журавля, почувствовала недоброе, расплакалась, а через три дня пришло трагическое известие о гибели мужа Максима. Словами горе не передать. Война научила стойко переносить потери. Евдокия стала молчалива, куталась во влажную от слёз старенькую шаль, держала постоянно сцепленными пальцы, как бы молясь за того, кто отдал жизнь за их мир и спокойствие и кто никогда не вернётся. Известие о гибели сына Николеньки окончательно подкосило Евдокию. Слёз почти не осталось, надежды и веры — тем более, только любовь ещё существовала в её замутнённой горем памяти. Она перестала верить всем, даже журавлям, на которых надеялась в, казалось бы, самые безысходные моменты.
Смотри, Евдокия, смотри, как женщины ждут и надеются; как летят письма, сквозь прожитые годы; как растут дети, выжившие в стальных объятиях войны; как строятся разрушенные дома. Смотри, Евдокия, смотри — туда, где даль спокойна и неизведанна, туда, где глубина рек быстрых бездонна, туда, где ветер неистовый, туда, где танцуют журавли…
Послевоенное время было трудным, но счастливым. Люди привыкали к мирной жизни, заново учились радоваться, земля русская глубоко дышала воздухом Великой Победы. Деревню, где жила Евдокия, захлестнула волна свадеб. Невесты встречали вернувшихся солдат, чтобы вместе из нитей сложных судеб сплетать узор человеческого семейного счастья. Память Евдокии постепенно оттаивала. Её старшие дочери, Шурочка и Маруся, вышли замуж, а журавли, как прежде, прилетали и улетали и… танцевали. Постаревшая на полжизни, измученная горем русская женщина впервые после войны отправилась на свидание с журавлями. Казалось, их танцы стали ещё нежней, а песни — пронзительней. То ли потому, что Евдокия давно не наблюдала этого природного зрелища, то ли потому, что вспоминала своих погибших журавликов.
Это стало для неё традицией — каждую весну приходить на знакомое место для встречи с журавлями и своей памятью. Она стала брать с собой младших детей — дочку Евгеньюшку и сына Ваську, они были крохами, когда погиб Максим, и почти не помнили его. Женя держала маму за руку и так же, как и она, заворожённо глядела на пару серых птиц, слушая рассказ мамы о журавлях. Резвый Васька не мог усидеть на месте, он был ещё мал, и ему трудно было проникнуться моментом.
Не просто сложилась дальнейшая жизнь Евдокии. В результате бытовой травмы женщина ослепла. Память сыграла с ней злую шутку. Раньше наблюдение за птичьими танцами было для неё отдушиной, визуальным кусочком добрых воспоминаний, а теперь и этого не стало. Казалось, нитка сохранившегося в памяти вот-вот оборвётся. Человек ко всему привыкает и находит для себя то, что будет греть его душу. Евдокия доживала свою тихую жизнь у старшей дочери. Она начисто выметала избу, варила любимую перловую похлёбку Максима и вслушивалась в грустные журавлиные песни. То, что память не может увидеть, она всегда сумеет расслышать…
Евдокия почти никогда не молилась Господу. Она отправляла свои мольбы журавлям и просила у них защиты. Однажды деревенские мужики подстрелили вожака в журавлиной стае. Птицы сели на землю и без него не смогли лететь. «Не стреляйте в журавлей. Я не вынесу ещё одной раны на своей памяти», — тихо просила плачущая женщина. Часто ранним утром она выходила, садилась на крыльцо и плавными волнистыми движениями тянула руки к небу. Вставшие спозаранку грибники могли видеть одиноко сидящую на крыльце пожилую женщину, протягивающую руки к небу и ждущую ответное журавлиное крыло…
Слушай, Евдокия, слушай отголоски военного грохота; стоны искалеченных судеб; траурные вздохи измученной памяти; тихие голоса выжившего народа русского. Слушай, Евдокия, слушай былины дождевых капель, сказания тёмных болот, золотистый смех животворящего солнца и грустные песни танцующих журавлей…
Помни, Евдокия, помни стук сердца погибшего солдата; вкус чёрствого чёрного хлеба; холод зимних военных ночей; скорбные лица народа горемычного. Помни, Евдокия, помни, как встаёт земля русская с колен ослабленных, как встречают люди со слезами на глазах победу долгожданную, как молятся за ушедших небо синее, реки тихие и слово людское, как для тебя танцуют журавли…
В октябре 1987 года Евдокия умерла. А в нашей семье появилась традиция — все девочки, девушки и женщины весной идут смотреть на танцы журавлей. Это способ сказать спасибо всем тем, кто отдал свои жизни на войне за наш сегодняшний мир; это дань, которую мы отдаём русской женщине, восхищаясь силой её характера, мужеством, стойкостью и не умирающей любовью; это наша память, которая не умрёт никогда, пока живут люди; пока любят женщины и мужчины; пока танцуют журавли…
Евгения Зуева,
Красноярск